23 мая 1618 года. Два часа пополудни.

Генуэзец стоял перед ним, глазами, казалось, готовый просверлить его насквозь. Михаил слегка поморщился. Мало кому из мужчин, видя его перед собой, удавалось сохранить самообладание в такой ситуации, как эта, и наблюдая за тем, как какой-то торгаш даже не поморщился от возможной скорой встречи с его шпагой, Михаил невольно проникся к нему симпатией.
- Я повторюсь, мессере, - тихо сказал он, при том шевельнув немного бровью, - Герцог Баварский отнюдь не заинтересован ни в ваших услугах, ни в услугах ваших поставщиков. Лигурия уже много лет не представляет никакого интереса для правителей по ту сторону Дуная, и вам это известно. Почему же вы считаете, что я обязан пропустить вас только потому, что вам, якобы, есть ещё чем заинтересовать Его Светлейшество?

Генуэзец от этих слов будто затрясся в недовольстве. Михаил, увы, не знал, понял ли он хоть что-то из его спутанного итальянского, который грек с его рычащей манерой разговора, сам того не представляя, почти на треть снабдил словами из немецкого, и конечный результат, он был уверен, не разобрал бы даже самый великий грамотей торгового города Генуи. Торговец этой особой иронии оценить не мог, ибо и его язык далеко не отличался мелодичностью. Сложно было даже вообще сказать, поняли ли они вообще друг друга. Последние полчаса Михаил стоял перед дверью в кабинет герцога, пока он принимал у себя очередных просителей, и за это время ни генуэзец так и не сумел объяснить, в чём же суть предлагаемого им дела, ни Михаил, в сущности, не мог найти слов, чтобы послать его прочь без применения оружия или магии. Разговор забавлял его, хотя и раздражал. Хуже надоедливого торговца только торгаш на восточном рынке. Как оказалось, когда Михаил впервые попал в Италию, богатые итальянские купцы отличались от них только качеством одежды. И те, и другие были отвратительно жадны до любого медяка и отчаянно стремились напоминать окружающим о своей невероятной важности для жизни государства. Ведь они, торговцы, залог успешного процветания любой страны. Пока у них в кармане деньги (в обход бедняков, на которых они, католики, даже не смотрят), страна процветает. Но только по какому-то невероятному стечению обстоятельств монета покидает их карман - всё благополучие напрочь пропадает, будто бы его и не было. Голод, мор, неурожай, постоянные дожди - всё это, без всяких сомнений, крепко привязано к размеру брюха торговца, и хотя может показаться, что брюхо от первых явлений худеет, напротив, это сами явления возникают оттого, что торговцу приходится на время похудеть. По крайней мере, так они сами утверждают.

И сейчас генуэзца, стоявшего перед Михаилом и усиленно жестикулировавшего во время полупонятных, полудодуманных слов речи, сложно было назвать даже прикормленным, не то чтобы упитанным. Сразу видно, что дела у Республики Генуи идут так себе. Когда итальянские земли официально вышли из Империи (этот процесс, как слышал Михаил, занял больше сотни лет), германцы неожиданно потеряли к итальянцам всякий интерес и оставили "загнивать" их в своих богатых городах. Может быть, это было связано с процветанием немецких торговых городов в обход аналогичных итальянских. Своё сердцу всегда дороже. А император, который, как слышал Михаил, также любил хорошо поесть, наверняка предпочитал пить свежее вино из австрийских виноградников и есть птицу из родных лесов, а не дожидаться, пока ему привезут то или другое откуда-то из юга. По крайней мере, так считал сам Михаил.

Я слишком много интересуюсь политикой для телохранителя. Так... нет, не так. Вой щиамо рагоме... рагоме... бьон сэньорэ, ки... а может, во всём виноват сам Герцог? Это в его манере вечно затягивать всякую беседу... нон ву перметтере ди энтраро!

Пока они с генуэзсцем продолжали бессмысленные и абсолютно бесполезные переговоры (любопытно, кто его вообще пустил в герцогскую резиденцию?), время уверенно шло к послеобеденной закуске. Михаил быстро привык к распорядку дня в домах дворян, искренне веря, что столетия назад и сами Императоры Ромеи в граде Константина проходили через все эти трудности придворной жизни. Его прадеды и прапрапрадеды, как и он сам, каждый день обедали не меньше пяти раз со всеми слугами и ближайшими советниками. Увы, у Михаила советников быть не могло. Его статус ближайшего и самого доверенного телохранителя герцога Максимиана фон Виттельсбаха (который при том явно доверял ему менее, чем иным своим просителям, но талантливо молчал об этом) был всего лишь статусом придворного. Да, Михаил был более чем обласкан вниманием со стороны многих окружающих его людей, но никогда не думал об этом как о самом большем, чему ему было суждено добиться за свою жизнь. Всегда можно получить больше! В иные минуты, совсем не по-хриастиански лежа с какой-нибудь из придворных дам в постели, он думал о том, как в будущем, возможно, так же будет лежать со своей женой. Прошла молодость, но даже бегу времени не погасить амбиций того, кто верит в собственный успех.

Однако, стоит согласиться вот с чем. Далеко не всякому беглому греку, каким бы образованным он ни был, удаётся за всю жизнь удаётся достичь такого статуса, какого достиг Михаил за каких-то тридцать лет. Должно быть, за это ответственны какие-то его особенные дарования. Везде ценятся мужчины, на равных владеющие шпагой или саблей, это верно, но куда меньше по всей Европе людей, достигших такого мастерства в магическом искусстве. В момент особенного ража Михаил стоил тридцати противников, а уж скольких людей он мог бы спасти вовремя произнесённым словом исцеления или оградить от стрел, стоило ему только это захотеть...
За свою жизнь грек участвовал всего в двух войнах, но даже этого хватило, чтобы его таланты сперва возвели его из ранга простого наёмника в один ряд с полноценным офицером, занимавшемся муштрой, а затем превратили в телохранителя для богатых аристократов. Среди этого сословия он успел повидать немало дряни, пока судьба не привела его к фон Виттельсбаху. Человек достойный, верный слову и традициям, набожный, ревнивый защитник своей католической веры - таким он показался Михаилу за три года службы у него. Немало воды утекло за это время...

И всё же, ни разу за это время между ним и господином не возникло отношений настоящего доверия. Телохранитель - это больше, чем просто гвардеец на стрёме у двери. Это верный друг, плечо, на которое можно опереться, самый близкий меч в бою... разве можно так игнорировать высокое предназначение, которое свело их вместе? Ретивый герцог не стремился дружиться с иноверцем. Несколько раз Михаил пытался доказать ему, что истинная вера в Бога не зависит от обрядов, и каждый раз был хуже предыдущего. Месяц назад, когда на предмете этого между ними произошла в разговоре ссора, герцог назвал его "протестантским отродьем" и пообещал увидеть его голову на пике, если Михаил ещё хоть раз заговорит про православную Ромею. Этим словом он называл родную Грецию, в которой вырос, пускай родился далеко в горах Востока. На Западе страну римских императоров же презрительно именовали словом "Византия", не считая её чем-то, что продолжало дело Цезаря или Октавиана Августа. Но довольно слов о политике. С того самого момента Михаил больше не пытался сблизиться со своим благородным нанимателем, и сам герцог, казалось, совершенно охладел к телохранителю. Было в этом и хорошее. Если ранее он приглашал его сидеть и слушать каждую встречу, невыносимо скучную, то сейчас приказывал держаться за дверью и не впускать никого, кто хоть как-то похож на проходимца. Генуэзец, пускай одетый хорошо, в определённой мере соответствовал подобной оценке, и Михаил был благодарен герцогу, даже если этот итальянский пустозвон выел ему уже всякое терпение.

Дверь открылась так же неожиданно, как замолк сам генуэзец. Из-за тёмного дуба появился герцог в сопровождении придворных; проситель, некий мелкий граф, выскочил оттуда, как ужаленный, и не было в этой картине ничего более смешного, чем выражение лица у Михаила - он был настолько рад, что готов был расхохотаться, осознавая, что его мучение с итальянском, наконец, закончилось.

Граф низко поклонился, несмотря на замешательство, вызванное своим "выбрасыванием" из кабинета. Куртуазные манеры при любом обстоятельстве были выше личной гордости. Нисколько не смущённый, он прошёл сквозь Михаила, словно его и не заметив, направляясь, видимо, подальше из дворца. Первым подал голос итальянец:

- Messere, Son vo gratiate por...

- Кто есть сей человек? - спросил герцог Максимилиан так строго, что не по себе стало даже Михаилу, - Я приказывал предельно ясно: не впускать никого в мои покои.

- При всём уважении, мой господин, он пока ещё не в ваших, ни в чьих бы то ни было покоях, - Михаил попытался улыбнуться, - Это комната для приёмов, мой господин.

Герцог поморщился.

- Я знаю, что это за комната... и всё же... тем не менее... кем бы ни был этот человек, я не хочу его видеть здесь ни минутой дольше. Позаботьтесь от этом, как умеете.

- Будет исполнено, светлейший герцог, - без капли энтузиазма бросил Михаил. Он уже знал, что будет дальше. И чем быстрее оно будет сделано, тем скорее можно будет вновь подумать о чём-либо хорошем или даже выпить что-нибудь.

Итальянец сопротивлялся бойко. Ещё охотнее он орал, когда Михаил сопровождал его вниз по лестнице особенно грубым методом. Подобные сцены обычно были хороши против протестантов, но нужно быть честным - если кто-то действительно не нравился герцогу Виттельбаху, то его религия занимает в этом хоть и не последнее место, но далеко не первое. К примеру, Габсбурги...
Нет. Нет. Августейший род даже герцог не прикажет так сопроводить.

Наконец, когда он вернулся в приёмный зал, герцога там уже не было. От слуги он узнал, что тот в своих покоях, где слуги его переодеваются. Внезапная смена планов на день? Михаил этого не знал. Рафинированная аристократия всегда придерживается заданного плана на день, и внезапная смена его могла означать только одно - существует ещё один план, и Михаил попросту не был в достаточной мере значим, чтобы быть к нему допущенным.

Ну что же... куда бы ни отправлялась Его Светлость, я последую за ним. Чтобы оберегать, защищать его в случае неожиданных событий, и что ещё более важно... чтобы слушать. Слушать - и учиться. И может, я даже научусь, что делать с итальянцами... или итальянками.
При мыслях об этой его герцогской интрижке Михаил едва заметно улыбнулся, шевельнув чёрной бородой. Воистину, нет хуже лицемерия, чем лицемерие ретиво верующих!

23 мая 1618 года. Около трёх дня.

В городе было солнечно и шумно. Как всегда было с большими городами, Милаил поглощал то, что они могли предложить ему собой, лишь постепенно. Прага с первого взгляда показалась ему городом прекрасным, но немного, может быть, напыщенным, практически как Рим, в котором он провёл целых два года своей жизни. Конечно, нет ничего плохого в "напыщенности" города, но когда видно, что город развивался не стихийно, а отстраивался планомерно в течение нескольких сотен лет по определённому плану и конструкции, то всё впечатление от него тут же меняется в пользу его оценки как цельного архитектурного ансамбля. Хотя Михаил и не разбирался в архитектуре, в крупных итальянских городах сразу было видно, насколько светлы и радостны души людей, ибо так же светлы были и их дома. Подобная предсказуемость скучна. В городах, разросшихся стихийно, например, Париже, были и крошечные закутки, и бесконечные городские лабиринты, в которых прятаться до того легко, и именно подобная непредсказуемость создавала для Михаила ни с чем не сравнимое городское очарование. Ещё с детства он привык к такому.
Прага, конечно, ничуть не походила на Париж с его внезапностью изгибов. Но не была она и мёртвым городом -  жизнь здесь вовсю кипела, всюду сновали люди. Как будто группами искали они таверны или кабаки; не все из них были при том студентами. Самый разгар дня - это то время, когда работа ещё не подходит к концу, но уже и довольно далека от самого начала, время главного напряжения для обычных работяг и самое любимое время всех ленивцев. Здесь и тех, и других было в достатке. Прага, как и Вена - это старинная королевская резиденция, оплот католичества и христианской веры. Здесь каждый дом в верхнем районе города походил на маленькую крепость. Такие ни возьмёшь ни штурмом, ни с наскока, как бы ни пытался. Высокие крыши смотрели прямо в небо, издалека напоминая готические соборы. Везде бежевый, коричневый и белый - цвета яркие, но не мозолящие глаз, приятные ему. Обработанные дерево и камень, как можно меньше мёртвых мрамора и плитки. Всюду была особенная нежность линий, складность их, но без всякой вычурности, как в городах Северной Италии, и даже в воздухе пахло как-то по-другому, не так, как пахло бы, например, на берегу северного моря или в пропахшем рыбой Копенгагене, куда прошлой зимой приходилось ехать с герцогом по зову службы. Михаил не назвал бы Прагу спокойным городом, и запах, стоящий вокруг, это подтверждал - пахло пивом, сеном и добрым скакуном, почти совсем так же, как пахнет любой крестьянский праздник. Прага казалась Михаилу городом незатихающего веселья. Может, он всего лишь имел слишком уж радостные взгляды на окружающую жизнь?

- Извиняюсь, Ваша Светлость, - они ехали по улице в карете, поднимаясь по городским холмам всё выше, - Никто не объяснил мне должны образом. Куда конкретно едем мы?

Этот вопрос хотя заставил Максимилиана Виттенбаха оторваться от бумаг, в которые он совсем зарылся, Михаил вскоре пожалел об этом - герцог был совсем не в духе и отрывать его лишний раз, пожалуй, не стоит никаких вопросов в мире. Приедем - и так узнал бы.

- Это? П-ха. Можешь забыть о том, чтобы прожить день в спокойствии. Габсбурги чевствуют Габсбургов, и мы едем посмотреть на это зрелище. Ни слова о спокойствии. Мало нам было одного чешского короля, так теперь их двое. Один некоронованный, другой... черви могильные, вот они кто! обгладывают труп Германии, высасывая из неё всё до последней капли. Не видят, что грядёт. Что будет. И кто будет в этом виноват.

- Однако.

Михаил был бы рад, если бы остаток пути прошёл в молчании. Действительно, в его работу не входили ни разговоры, ни что-либо иное, не касающееся магической защиты герцога. И тем не менее, сложно было постоянно находиться при Его Сиятельстве, не обмениваясь с ним даже словом.

- Мы увидим самых сиятельных особ Империи, а они увидят нас. Я прикажу выдать кому-нибудь тебе поприличнее камзол и что-нибудь, чтобы закрыть эту твою отвратительную лысину. При дворе ты либо отращиваешь волосы, либо надеваешь шапку. От меня не на шаг, слышишь?

- Ваша Светлость, - Михаил кивнул, не желая продолжать этот разговор дольше, чем необходимо.

- И вот ещё что. Если найдётся такой дурак, который примет тебя за кого-то из баварской аристократии, говори с ним только на немецком. Пусть никто не знает, что у меня в свите иноземцы.
Максимилиан при этом слове поморщился, будто заглотнул лимон.

- Будет исполнено. Чего ещё прикажете?

- Пока всё. Первым ни с кем не заговаривать, от Его Величества или Его Высочества и их подбородков держаться как можно дальше.

Содержательная беседа. Как там было у Платона? "Сколько рабов, столько врагов". У герцога Баварии, католика, не меньше врагов, пожалуй, чем у османского султана. И самое опасное, что многие из этих врагов той же веры, что и он сам. Действительно, Бавария всегда расходилась с Австрией во взглядах на их совместную границу. Но разве это повод так их ненавидеть?

Тут Михаил вспомнил пример из собственного опыта - турки, форсируя Босфор, шли убивать и грабить и не смотрели на последствия. Их ненависть к ромейскому народу началась вовсе не на пустой почве, как могло показаться обывателю, и даже разные религии не оказывались решающим в этом деле фактором. Главная причина их совместной ненависти - это то, что находясь на границе у друг друга и конкурируя, ни один из них не мог просто взять и согласиться подчиниться и отдаться на милость своего противника. В этом мире выживает лишь сильнейший. Даже давние друзья, не поделив чего-то, что в равной мере может принадлежать любому из них двух, начинают ссорить - порой так распадается дружба многолетней давности. Столетние соперники неизмеримо же страшнее, ибо за долгие годы соперничества до того хорошо узнали слабые места друг друга, что в тщетных попытках получить преимущество опасны для всех вокруг - союзников, партнёров и даже членов собственной династии.
Михаил был уверен, что Максимилиан Виттенсбах перегрызёт горло любому другому Виттенсбаху, посмевшему объединиться против него с Габсбургами. И всё же, даже Габсбурги не были настолько страшным его врагом, как протестанты. Михаил не был в то время с герцогом, когда тот собственноручно создал знаменитую Католическую лигу, чтобы дать Реформации отпор, но был уверен, что тогда перед имперскими князьями стоял настоящий муж - человек, который не боится ни чужого слова, ни чужого мнения, ни даже клинка, который нацелен ему прямо в грудь, равно от бывших врагов и неудавшихся друзей. На то, чтобы сокрушить угрозу протестантов и прочих "дьявольских прислуг", он, не сомневаясь ни секунды, бросил вызов судьбе и объединился с ненавистными им Габсбургами.

И сейчас этот храбрый человек едет на императорский приём, чтобы до конца дня скучать там в окружении зануд и словоблудов. Подумать только... скорее всего, он даже приглашение получил последним. Ни один австриец не оценит его достижений в прошлой войне с протестантами до самого смертного одра.

Но что же? Следовало радоваться, что для многих этот смертный одр ждёт лишь через много лет долгой и счастливой жизни в Империи, которую не будут разрывать на части войны с неверными и еретиками. И Михаил тоже будет доживать свои годы счастливо, обласканный придворными и мнимым благополучием своего высокого статуса у герцога...
Разве нет?

Боже, только не такая жизнь. Я лучше вернусь в Город Константина, чем буду жить так, как живут они!

Когда они взъезжали во дворец на холме Пражски храда, Михаил вдруг подумал, что уже десять лет не молился так, как молятся все православные, в настоящем храме, и не на латыни или местном языке, а на старом греческом. Откуда это воспоминание? Может, то был сам Бог, который ответил на его немую просьбу. Может, Бог сделает всё, что угодно, чтобы защитить Михаила от спокойной жизни при дворе. Может, Бог всемилостив и сделает так, чтобы Михаил ещё помолился под аналоем храма православной веры и почувствует запах мирры и ладана.
Может, Бог просто всё видит и знает, как в это самое время бравый Йиндржих Матиаш Турн-Вальсассина подбивает протестантов Праги восстать против гонителей единственной настоящей веры и кровавым смерчем пройтись по головам католиков. Может, Бог милостив... но не для тех, кому предстоит погибнуть во время войны, что ещё только грядёт.

23 мая 1618 года. Восемнадцать часов тридцать семь минут сорок шесть секунд.

Воздух в праздничной зале пропитался дымами и испарениями десятков свечей в нарядных канделябрах, не только украшающих всё помещение и ублажающих взор высокопоставленным гостям, но также и служащим великолепным источником множества неприятных бликов в зрении, разноцветных и всенепременно мешающих тому, чья работа заключается исключительно в одном - не допустить, чтобы что-либо пошло не так, как было запланировано с самого начала. Речь идёт, конечно, о таких персонах, как частные телохранители сих благородных лиц. Их было немного, и Михаил был одним из них. С каждым он успел уже как бы невзначай познакомиться, чтобы составить собственное мнение о возможностях их и типаже, ибо недоброе предчувствие, не покидавшее грека с самого попадания на сей праздник, вцепилось в горло ему жестокой хваткой.
Семь человек: трое из них были при каких-то мелких графах, один был сам Михаил, пятый - загадочный мужчина из  стран таких далёких, что даже сам Комнин не мог достоверно распознать, какая кровь протекала в нём, и наконец, двое телохранителей familiae regiae - господского дома фон Габсбург. Кесаря и племянника его, наследника престола. Эти двое особенно впечатляли своим внешним видом - обутые и одетые в форму прямиком, должно быть, из королевской оружейни, на груди они носили венценосный герб и сверкали им при любой возможности, сопровождая правящую двойню. Об их истинных магических возможностях Михаил не мог знать ничего, но полагал, что они прошли через немало столкновений на своём пути, ибо никогда ещё дом Габсбургов не был так нелюбим и хрупок; а может, напротив, никакого реального опыта они не имели вовсе, раз последняя крупная война была целых шесть лет назад - а где ещё можно получить опыт, кроме как не в сражении с другим человеком? Конечно, сам Михаил не мог похвастаться тем, что забирал чужие жизни, но все убитые им в равной мере желали убить самого его, а значит, всё так, как обусловлено высшим порядком на земле - Бог дал, Бог взял, даже если речь идёт о душах человеческих.

И тем не менее, как могла торжественная и благополучная атмосфера королевского приёма вызывать какие-то беспокойные мысли? Михаил никогда бы не поверил в то, что в подобной обстановке может произойти какое-то столпотворение, если бы не увидел это своими собственными глазами. Его глаза были в теле другого человека, но столь же реальные, как сейчас, когда он смотрит на роскошное убранство бальной залы. И ими видел он предвестие лишь одного: крови. Кровь и страдание наполнят блестящие паркеты и мраморные полы, забрызгают дорогие гобелены и шёлковые одежды кесаревых слуг...

Но увиденное - ещё не значит осуществлённое. Когда ты видишь сквозь время, то перед тобой проносятся лишь возможные варианты бытия, не определённые заранее; в силах Михаила поменять отдельные звенья цепи катастрофических событий и избавить от смерти хотя бы нескольких людей, пока это возможно. Спасти одну жизнь - значит спасти целый мир.

Михаил шёл через залу, придерживая бесполезную в реальном бою парадную шпажку на расшитом поясе. Телохранитель всегда олицетворяет часть величия своего хозяина, потому должен одеваться пусть и практично, но со вкусом. От собственного лица грек добавил в части своего костюма немножечко пурпура, чтобы напомнить и самому себе, и окружающем о его происхождении. Пусть это было тщеславие, но тщеславие оправданное. Никогда мир не забудет жертву, принесённую римскими владыками ради благополучия всего христианского мира.

Сейчас целью Михаила было единственно одно - разыскать герцога Баварского Максимилиана, бывшего его постоянным нанимателем, и предупредить его о возможной угрозе. Не хотелось бы, конечно, поднимать какую-либо панику, но сам герцог был не из тех, кого было возможно смутить простыми предостережениями. Одного боялся Михаил - что от него отмахнуться, как от жалкого, надоедливого насекомого, каким он, быть может, и был на этом приёме. Все его диалоги с высокими персонами - это игра, цель которой лишь прославить самого Максимилиана, дать ему возможность покрасоваться качеством и высоким происхождением всех своих слуг, даже таких важных, как личный телохранитель.

Герцог Баварский был сейчас невероятно занят. Он разговаривал. С кем же разговаривал он? Михаил прищурился - это был знакомый ему граф, правитель какой-то области к западу от Пфальца. Не самая значимая персона из всех, присутствующих на сём приёме.

- По поводу сему не может быть никаких сомнений, - говорил сей граф разгорячённо, - При том одном условии, что курфюрст Бранденбургский Иоганн займёт трон всей Пруссии, Империя потеряет гораздо более, чем приобрела бы при обстоятельствах совсем иных.

- Когда бы он сей трон не занял? - усмехнулся Максимилиан, - Признаюсь, я не могу верить в угрозу, исходящую от будущего герцога Прусского. Он может быть проклятым еретиком, как и вся его родня, и тем не менее, с силою его нам всем необходимо считаться. Но будет трагедией, когда как он изберёт сторону противника в войне, что ещё грядёт.

- Вы знаете, я отношусь к вероятности сей войны скептически.

- Помяните моё слово, - Максимилиан грозно сверкнул взглядом, - Война между верующими в Христа и теми, кто отринул его имя уже практически у нас под носом. Клянусь, ещё немного, и её можно будет увидеть у нас прямо под окнами. Мы в центре логова язычников - вокруг нас одни протестанты, и их всех необходимо раздавить. Уже прямо сейчас... пока ещё не поздно... всем нам необходимо выбрать сторону. За кого мы - за Святой Крест и Святой Престол Петровый и Наместника Его, или же за ложное учение, вобравшее в себя худшее из великого Писания и несущее это, как флаг? Прикрываться Писанием от пуль и стрел? Они богохульники. Кощунственные святотатцы! Ублюдки, попирающие веру! И клянусь Господом, если в том будет нужда, я раздавлю каждого из них и каждую их жалкую маленькую армию, ибо со мной - вера в Христа и святая мощь Его. Вам это понятно?!

- Я не смею сомневаться в вашей ретивости и приверженности нашему делу, светлейший герцог, - неизвестный граф учтиво склонился перед ним в формальном реверансе, - Однако, ныне я вынужден откланяться, чтобы обсудить совсем иное дело с людьми совсем иными, не участвующими в проявлениях подобного вашему радикализма. На сим прощайте.

Максимилиан не стал даже вслед ему смотреть. Во взгляде его читались гордость и презрение, и вместе с тем непоколебимость - совсем не те чувства, которые оценивал Михаил максимально положительно. Тем не менее, он решился объявить ему о всём, о чём узнал.

- Ваше Светлейшество, - начал грек, - Я должен сообщить вам, что здесь может стать небезопасно. Вы правы, говоря, что война у нас практически под окнами. Я чувствую невероятную угрозу, и может статься, что пострадают абсолютно все люди, здесь присутствующие.

Герцог Баварии посмотрел на него с усмешкой:
- О чём ты говоришь? Разве ты видишь здесь хоть одного убийцу с топором или солдата вражеских наёмников? Разве лазутчик станет подвергать себя какому-либо риску, решаясь на убийство прямо посреди приёма?

- История знает примеры и более абсурдных злоключений, - возразил Михаил, - Монархов убивали даже в собственных уборных - чем хуже приём по случаю объявления королевского наследника?

- Здесь ты прав. И тем не менее, только безумец решится выкинуть здесь какой-то трюк.

- Безумец или нет, но опасность может быть уже близка. Очень, очень близка. Я видел её своими собственными глазами.

- Как? Послушай...

Нет, конечно, Михаил ожидал, что на них могут напасть, но не чтобы ведь настолько прямо, правда?

Он не успел вымолвить ни слова, выбросить ни звука из своего скрюченного от боли рта, когда прицельная пуля прошила насквозь его дорогой дублет и вышла из груди в том месте, где должно быть сердце. Мясо и кровь прорвались, прорубились под сокрушающим воздействием, ломая рёбра, разливая и разбрасывая вокруг потоки ярко-алой крови.

В бальной зале рассыпались все окна - их разорвало на мельчайшие осколки залетевшим заклинанием, усеяв всю округу бритвенно-острыми кусочками дорогого и красивого стекла. Те люди, что стояли рядом с окнами, разлетелись по паркету отдельными частями тела и целым морем крови - импульс был до того велик, что рассёк стеклом и кожу, и мышцы, и органы, и даже кости.

За сколько человек умирает от того, что его сердце простреливает пуля? Многие полагают, что ему не хватает и мгновения, чтобы прожить ещё после случившегося выстрела. Однако, на деле он живёт ровно столько, сколько ему позволяет мозг, лишённый подачи кислорода - это не более нескольких секунд. И даже этих нескольких секунд может хватить, чтобы в предсмертной агонии ещё что-то сделать, что-то выкрикнуть, изогнуться в судороге от невероятной боли...

Аркебуза в руках хорошего мага не промахивается никогда. Выстрелы, нацеленные через стекло и усиленные многократно, должны были расщепить его на мельчайшие осколки и уничтожить всё, что бы находилось рядом с окнами, но их реальными целями были далеко не важные персоны в зале - это были всего лишь случайные жертвы, каких сегодня ещё будет много, - но маги, способные не только постоять за себя, но и забрать с собой кого-нибудь из совершающих это ужасное убийство. Как можно защититься от такого, когда пуля сама ищет свою собственную цель и поражает её в самый важный, необходимый орган, без которого уже не проживёт никто?

Дальнейшие события, развернувшиеся фактически в доли жалкого мгновения, для Михаила прошли детально, медленно и удивительно подробно.

- Die Zeit hat sich verlangsamt!

В течение половины секунды в окно с помощью магии проникают двенадцать человек, по двое из каждого окна, с четырьмя пистолетами на одного - два в руках, два на поясе - и слепо, не целясь, разряжают первую пару туда, где, по их мнению, находятся какие-то люди. Никакой человеческой реакции не хватит, чтобы прицелиться за это время, поэтому около половины пуль проходят мимо людей и попадают в столы, фрукты, гобелены или пол.

В течение следующей трети секунды два человека, делая первый шаг, поскальзываются на осколках стекла и крови. Михаил мог даже рассмотреть белки их глаз, медленно расширявшихся от ярости из-за произошедшего. Остальные же отбрасывают пистолеты - они так же медленно летят по воздуху - и тянутся за оставшимися двумя.

В течение следующей секунды в стекло проникает ещё пятнадцать человек. Двое упавших с помощью простого заклинания расчищают поверхность перед ними, чтобы тех ждала более мягкая посадка. Отряд, целая маленькая армия, угрожает всем собравшимся в бальной зале нацеленным на них огнестрельным оружием, пока первые гости, успевшие понять, что происходит, не преодолевают одним рывком расстояние до дверей в другие помещения, лишь чтобы обнаружить, что эти двери заперты.
Тем же временем из огромных "ворот" большого зала - двери таких размеров, что через неё без труда прошёл бы великан - вытекает тонкой струйкой подоспевшая подмога для ворвавшихся противников; столько человек, сколько нельзя точно сосчитать, и все вооружены. На одном из них красуется округлый шлем с роскошными разноцветными перьями.

- Die Zeit hat sich umgekehrt!

Михаил закричал, и эти слова вырвались из его помертвевшей глотки, как последнее, что когда-либо суждено было услышать свету от него.

И тут же он уже стоял, говоря что-то своему нанимателю, герцогу Максимилиану, даже не подозревая о том, что уже через минуту вся бальная зала превратится в месиво, что нельзя будет пройти по дорогому полу, не утонув в огромной луже крови и кусков самых разных тел. Но перед этим должно было случиться то, чего избежать уже нельзя было никак - пули, всегда находящей жертву.

- Sei praecaptivus! - крикнул Михаил, - Accinge te ad defensionem precise!

Если ты по-настоящему владеешь искусством и таинством боевой магии, то слова, заученные за годы непрерывных тренировок, так твёрдо отложились в твоей памяти, что ты в любом состоянии будешь способен, едва услышав их, воспроизвести заклятье, с ними связанное.

Воздуха позади Михаила разрезала тонкая прозрачная мембрана, будто кто-то разлил воду на мраморный стол и не может отличить теперь сухую поверхность от ею залитой. Пространство перед ним мерцало, и он к огромной радости обнаружил, что не один во всём зале сотворил это заклинание.

Через мгновение всё и произошло.

- Die Zeit hat sich verlangsamt!

Разрывающееся в прошлый раз, как после выстрела из пушки, разноцветное стекло сейчас лениво отсоединяется от прежде твёрдой поверхности отдельными переливающимися гранями. Михаил сделал первый шаг, и тонкая мембрана, покачиваясь, двинулась за ним. Из под набухшего стекла появляется острый носик зачарованной на точность пули. Вся витражная картина вдруг нарушается в балансе, по всему стеклянному полотну идут стремительно расширяющиеся трещины.

Михаил сделал второй шаг. Первый осколок вылетел из одного из шести огромных стёкол в зале - по несчастью, от него очень далеко, по другую сторону. Это происходило быстрее, чем в зал проникала сама пуля, ибо импульс, ею заданный, в самом деле можно было сравнить с выстрелом пушечным ядром.

Этот фокус в реальном бою был не полезнее самовозжигающегося дерева, ибо не так важно, с какой силой будет лететь пуля, если после первого выстрела человек уже мёртв почти всегда.

Михаил сделал третий шаг по направлению к шатающемуся витражу. Всё стекло вдруг заходило ходуном, как при шторме; его тонкие кристаллики подёрнулись огромной паутиной чёрных граней, и каждая из этих граней была трещиной, которая вот-вот разрушит всё стекло.

Михаил сделал четвёртый шаг. Пуля разбросала мешавшие ему осколки и проникла в зал, направляясь теперь прямо в его сторону.

Он сделал пятый шаг. Пуля, соприкоснувшись с головой стоящего перед стеклом вельможи, проникла внутрь и с угрожающей быстротой вышла из противоположной стороны черепа несчастного, вырывая по пути кровь и ту серую слизь, что у некоторых (но не у всех) животных отвечает за мышление.

Михаил сделал шестой шаг, и на этом расстоянии он точно был уверен, что не промахнётся его следующим заклинанием.

- Die Zeit hat jetzt gekommen.

Всё пошло, заиграло красками кровавого и чёрного. В одно мгновение он преодолел путь в четыре метра - расстояние, которое не смог бы обычный человек пробежать за это время даже самым быстрым бегом.
Во всех частях зала, кроме той стороны, где стоял сам Михаил, стекло разорвалось на части и совершило своё жестокое убийство. Там же, где грек сотворил заклинание, оно как будто бы застыло во всё том же положении - подёрнутое мириадой чёрных паутинок, набухшее и грозящее вот-вот распасться, но всё же целое, недвижимое, и люди рядом с ним, за исключением случайной жертвы шальной пули, были ещё живы. Пока - живы.

Михаил стоял, и рука его была поднята вперёд. Не обращая внимания ни на шум, ни на поднявшиеся крики, он ожидал следующего шага его внезапного противника. В течение секунды, как и ожидалось, два человека влетают в полуразбитое стекло со скоростью выброшенного из катапульты камня и тут же превращаются в кровавое месиво, проходя через острую мясорубку потрошащих граней смертоносно-острого витража стекла. Остальные девятеро, пытаясь разрядить в людей заготовленные ими пистолеты, неожиданно натыкаются на поставленные другими магами барьеры и оказываются заперты у пробитых ими стёкол.

Барьеры не выдерживают катастрофического напряжения взорвавшегося с силой порохового заряда стекла и исчезают. В начавшейся буче ворвавшимся этого хватает, чтобы продолжить свою убийственную бучу.

Едва только Михаил принял на барьер точечную пулю, рука его чуть не отвалилась. Он услышал хруст кости, как тут же над его головой раздались новые и новые выстрелы из неудобных самопалов. Один разбил вазу, стоявшую прямо позади него, другой раскроил голову кайзеру Максимилиану Первому в его парадном золотом доспехе.

Михаил успел только повернуться на звук этих самых выстрелов, когда краем глаза успел заметить выходящих из залы людей - ту самую подмогу, которая должна была оцепить зал со всех сторон.

Проклятье! Я должен был заняться дверью, а не этими двумя.

Но дверь была не одна, а несколько.

Истошные крики, оглушающие вопли женщин и придворных дам; выстрелы, выстрелы! звуки стали, разрезающей человеческую плоть. В воздухе повеяло порохом и смертью.

Разноцветное перо входит в залу с саблею на перевес. Какой-то из телохранителей Габсбурга пытается выстрелить в него из подобранного пистолета, но его самого тут же закалывает какой-то из убийц. Вытащив саблю из башки, он бросается на императора, чтобы тут же поскользнуться на забрызгавшей весь скользкий пол крови и лицом оказаться наполовину в застывшей вертикально шпаге...

Михаил хватает своё бесполезное парадное оружие и направляет его в сторону оставшихся с пистолетами противников. Он шепчет слова, и шпажка, до этого неспособная проткнуть, наверное, даже кролика, погружается в голубой дымок. Для неё время убыстряется стократно, когда для всего остального мира продолжает идти с определённой Богом прежней скоростью. Не медля, Михаил бросает её в увиденного им противника, и в какой-то жалкий миг шпага протыкает грудь ему насквозь и выходит через то месиво, которое раньше было у него спиной, чтобы полностью погрузиться в стену и застрять в ней.

Кто-то в него стреляет. Ещё перед этим он создаёт новый барьер, особый, перехватывающий пулю; его рука болит всё сильнее, и Михаил понимает, что не сможет выдержать ещё даже хотя бы один подобный трюк. Попадая в барьер, пуля падает на залитый кровью пол, и вместе с ней падает на колени и сам грек, уже не способный пошевелить даже ладонью.

Ему удаётся увидеть лишь одно перед тем, как весь зал погружается в оглушающе мрачное молчание:

яростный вопль "ЙИНДРЖИХ МАТИАШ ФОН ТУРН"